Исследователи давно заметили один парадокс, скрытый в современных академических институтах. Несмотря на то, что наука представляется нам воплощением прогресса, ее собственная организация едва ли не наиболее архаична по сравнению с организацией любой другой сферы социальной жизни.

Современные научные дисциплины по-прежнему отчетливо напоминают средневековые ремесленные гильдии. Эти гильдии обладают монополией на определенные позиции на рынке академического и экспертного труда (только физики могут преподавать физику в университетах или быть сотрудниками исследовательских институтов соответствующего профиля), только они определяют нормы, регулирующие работу членов их сообщества (только физики имеют право голоса в дискуссии о том, что является приемлемым способом ставить эксперименты), и только они имеют право решать, каков ранг каждого из них.

В состоянии куновской “нормальной науки” суждение о заслугах и достижениях отдельного ученого безоговорочно делегировано его/ее коллегам.

Эта последняя разновидность академической свободы обходится недешево как ученым, так и тем, за чей счет они существуют. На ученых она накладывает обязанность поддерживать в работоспособном состоянии статусно-сигнальную систему, позволяющую оповещать аутсайдеров (администраторов и попечителей университетов, чиновников и частных заказчиков исследований, представителей заинтересованной публики) о том, каков их относительный ранг.

Ученые степени и звания; показатели цитирования; репутации изданий, в которых субъект под вопросом публиковался, позиций, которые он занимал, мероприятий, которые он посещал; индивиды, которые согласились снабдить его рекомендациями, – все это служит статусными сигналами, и все это функционирует лишь постольку, поскольку ученые и не-ученые вместе тратят время, деньги и усилия на поддержание системы в порядке. Для того чтобы кто-то стал кандидатом наук, нужно несколько месяцев жизни диссертанта, несколько недель жизни руководителя, и (в сумме) несколько суток – прочих участников церемонии (рецензентов, оппонентов и секретаря диссертационного совета).

От претендента также требуются расходы на переплетение диссертации, тиражирование и рассылку автореферата, стенографию и фуршет, а от государственного бюджета – ассигнования на содержание ВАКа со всеми его комиссиями и экспертными советами. Все эти немалые затраты ничего непосредственно не добавляют к нашим знаниям о Вселенной. Они имеют одну-единственную цель: сертифицировать принадлежность к гильдии.

Помимо всевозможных затрат, функционирование любой статусно-сигнальной системы подразумевает известные риски – как для ученых, так и для аутсайдеров. Всегда находятся группы бунтарей, которые обращаются к любому, кто соглашается их слушать, доказывая, что существующие символы академического ранга сообщают о чем угодно, кроме действительных научных достижений. Статусно-сигнальная машинерия – говорят бунтари – контролируется коррумпированным академическим истэблишментом, который пользуется ею как средством удержания власти и извлечения доходов.

Степени продаются направо и налево, журналы печатают кого ни попадя, но особенно тех, с кем редакции выгодно дружить, в академии выбирают не за заслуги, а за услуги. Любая дискуссия о судьбах российской науки в последние годы быстро сворачивает в сторону этих сюжетов. Было бы ошибкой видеть в этом, однако, исключительно отечественную специфику. Развертывающийся сегодня скандал, спровоцированный публикацией писем сотрудников Центра климатических исследований Университета Восточной Англии[1] – каковы бы ни были его последствия для теорий глобального потепления – уже продемонстрировал, насколько живой отклик эти обвинения находят у части аудитории далеко за пределами постсоветского пространства.

Страх перед тем, что научного этоса и воли к истине может быть недостаточно для того, чтобы удержать многих обитателей академического мира от корыстного использования права распоряжаться символами профессионального статуса, объединяет ученых и не-ученых повсеместно.


Индексы цитирования: “за”

Именно в контексте этих страхов надо понимать ту стремительную карьеру, которую проделали показатели цитирования в качестве символов академического статуса. Изначально индексы цитирования возникли как средство библиотечного поиска – простой способ проследить, кто ссылается на заинтересовавшие читателя статьи. Идея того, что результаты прослеживания сетей цитирования могут использоваться и иначе – как способ идентификации самых важных работ, изучения направлений влияния и, шире, анализа интеллектуальной динамики, – часто приписывается Юджину Гарфильду. Действительно, показатели цитирования предстают перед нами как система исчисления академического статуса, которая лишена недостатков большинства прочих систем.[2] Во-первых, она позволяет посторонним понять, кто есть кто в данной дисциплине, не прибегая к помощи «переводчика» из числа специалистов в ней и не становясь, таким образом, в зависимость от пристрастий одной из конкурирующих групп ученых. Чтобы посчитать цитирования по химии в SCI, не надо быть химиком и, как кажется на первый взгляд, даже не надо звать кого-то из них на подмогу.

Во-вторых, система показателей цитирования устанавливает высокую цену за недобросовестное обращение с собой. Символы академического статуса, перечисленные выше (степени и звания, цитировании, публикации, аффилиации и т.д.) различаются по степени их изолированности от, или, наоборот, укорененности в других сторонах академической практики. Некоторые – как ученые степени – присваиваются в ходе специальных церемоний, никак не связанных с остальной жизнью ученых. Другие на первый взгляд являются лишь побочным продуктом этой остальной жизни, и, как интуитивно кажется, более надежны в силу того, что их недобросовестное использование чревато малоприятными последствиями для карьеры нарушителя. Цитирование в статьях является средством распределения престижа среди цитируемых, но одновременно (и, собственно, в первую очередь) оно является средством убеждения читателя в том, что аргументы автора основаны на солидном фундаменте из трудов других ученых. Цитируя заведомо плохие работы, автор повышает уязвимость собственной статьи для критиков и сокращает потенциальную аудиторию (многие ли читатели этого комментария продвинулись бы так далеко, как сейчас находятся, если бы обнаружили в первых строках что-нибудь типа «как стало известно после того, как историческая наука была революционизирована трудами акад. Фоменко»?)

В-третьих, кажется, что показатели цитирования способны не только идентифицировать доминирующие фигуры с большей долей надежности, чем другие методы, но и изменить саму природу доминирования. Разные методы исчисления академического статуса устанавливают баланс сил между разными типами неформальной организации – те, которые оказываются более эффективны в контроле над одними механизмами его кристаллизации, могут продемонстрировать полную беспомощность перед лицом других – и наоборот.

Кажется, что чаще всего проклинаемая форма этой организации – олигархия, контролирующая все ключевые позиции и резервирующая доступ к ним только для собственных членов или особо лояльных сторонников, – будет наименее эффективной в контроле над индексами. Высокие показатели цитирования есть результат коллективного поведения слишком большого числа ученых, чтобы их всех можно было поставить в личную карьерную зависимость от представителей немногочисленной клики и контролировать, применяя академический “административный ресурс”. Используя терминологию великого исторического социолога Майкла Манна[4], индексы цитирования дают преимущества диффузным и экстенсивным формам власти – например, идеологической – над формами авторитарными и интенсивными – например, административными. Традиционная патронажная сеть ученых сможет обеспечить сколько-то цитирований своим лидерам, но в силу ее неизбежной немногочисленности число это не будет очень большим. Современная институциональная организация науки ставит предел для числа ученых, которым кто-либо из ее администраторов может отдать прямой приказ. Книга же может достичь каждого из них, в любой стране и на любом континенте.

Действительно большие показатели цитирования не могут быть созданы за счет распоряжения ссылками зависимых клиентов или обширных личных связей. Требуется что-то, выходящее за радиус действия личных контактов. И этим чем-то – предполагают адвокаты индексов – может быть только сила идей. Эти рассуждения основаны на предположении, что ученые мало отличаются от остальных людей в том смысле, что – пользуясь неиссякаемым афоризмом Дугласа Норта – самые высокие их мотивы не всегда являются самыми сильными. Институт, спроектированный, чтобы направляться первыми, должен вначале эффективно заглушить последние. До тех пор, пока качество работы потенциальных обладателей символа будет лишь одним из многих соображений, определяющих, кому и на каких условиях он будет присвоен, неизбежно останется риск того, что он достанется не тем. Этот риск не всегда реализуется. Моральных ограничений, наложенных на ученых профессиональной социализацией, часто вполне хватает, чтобы он остался только вероятностью. Но дизайн академических институтов должен учитывать его существование, по возможности уменьшив искушения или нивелировав их воздействия.

В этом смысле, образ ученых оппортунистов, думающих о качестве идей друг друга лишь в последнюю очередь, может сослужить хорошую службу при выборе оптимальной модели статусного символизма. Эта модель должна обладать одним основным свойством – последняя очередь должна быть, по возможности, единственной, делая любое иное использование статусного символизма максимально непрактичным или минимизировав его последствия. И данному требованию – говорят оптимисты – индексы цитирования отвечают лучше всего прочего, что придумали академические умы. Цитирования не всегда осуществляются только в декларируемых целях возвращения интеллектуального долга тем, у кого автор что-то позаимствовал. Цитирование может больше походить на демонстративное потребление, а ссылки – даваться на книги, которые цитирующий и в мыслях не имел читать.[5] Оно может обмениваться на что-то и, гипотетически, даже продаваться. Однако распространение этих неприглядных практик ограничено тем, что автор статьи всегда ставит на карту свое собственное лицо. И даже если бы это ограничение не действовало вовсе, купленных кем-то одним голосов было бы не так много, чтобы имитировать существование действительно широкого признания в дисциплине. Демонстративное же цитирование сравнительно безвредно по сравнению со, скажем, продаваемыми степенями.

Так думают оптимисты. Но их мнение, увы, не является единственным.


Индексы цитирования: “против”

С момента начала широкого использования индексов цитирования как инструмента измерения академического статуса голоса “против”, пожалуй, заглушили голоса “за” – и, что добавляло первым голосам убедительности, они совсем не всегда исходили от тех, кого можно было заподозрить в опасениях по поводу своего личного рейтинга. Критика индексов цитирования вращалась вокруг четырех основных пунктов:

Во-первых, они производят перераспределение престижа между дисциплинами и субдисциплинами, в которых преобладают разные практики цитирования. Любое простое сравнение индексов цитирования по биохимии и истории оставят сравнивающего в полной уверенности, что считанные единицы историков способны привлечь внимание аудитории, легко собираемой средней руки биохимиком. Не столь прямолинейное сравнение закончится констатацией того факта, что биохимики (и, в целом, представители экспериментальных естественных наук) цитируют не так, как историки (и, в целом, гуманитарии). У первых гораздо больше ссылок вообще, и значительно большая доля этих ссылок приходится на журнальные публикации (крупнейшие индексы включают только периодику). Кроме того, период “полужизни” публикации может драматически варьироваться от одной области знания к другой – несколько месяцев в биохимии, несколько десятилетий – в истории и философии, что делает сравнение особенно невыгодным для молодых гуманитариев. Из этого можно было бы вывести простую мораль: не надо сравнивать биохимию и философию – и успокоиться, если бы субдисциплины и специализации внутри дисциплин не демонстрировали тенденцию к аналогичной вариации.

И здесь вступает в силу второе возражение скептиков. Широкое использование индексов цитирования как инструментов аудита может изменить организацию академического мира не только через поощрение создания широких интеллектуальных сетей, возникновение которых само по себе вряд ли способно вызвать возражения. Оно создает условие для преобладания форматов, жанров и стилей письма, делающих текст максимально цитабельным – иначе говоря, распадающимся на ясно очерченные тезисы или установленные факты, которые легко могут служить готовыми блоками для построения аргументации цитирующим автором.[6] Сканирование дискуссий вокруг показателей цитирования показывает, что биологи, физики или математики редко видят в этом обстоятельстве какую-то проблему, но представители социальных наук или humanities сплошь и рядом обнаруживают, что самые любимые ими книги (включая, разумеется, их собственные) не допускают такого использования – например, потому, что значительные работы в этих областях функционируют как образцы для подражания, но не как источники фактов, и важны благодаря своей уникальной форме и изяществу стиля настолько же, насколько содержанию.[7] В связи с этим, обычным аргументом скептиков является указание на несовпадение между рейтингами ученых, полученных на основании цитирований, и рейтингами, полученными на основании голосования за “самую важную книгу”.[8] Интересно, что эволюция мэйнстрима в некоторых дисциплинах – например, в американской социологии в последние десятилетия – в точности следовала тому направлению, которое предполагает эволюция жанров письма в сторону наибольшей цитабельности. Превращение множественной регрессии в основной метод анализа и способ организации текста – несмотря на все вопросы относительно достоинств метода[9] – похоже, объясняется тем, что получившиеся статьи идеально соответствуют потребностям авторов следующих статей в цитабельных блоках.

В-третьих, расчет показателей цитирования требует создания больших и дорогостоящих баз данных, число которых ограничено экономическими соображениями. В российском случае, как и во многих других не-англоговорящих странах, основным дебатируемым вопросом стала возможность и желательность разработки индекса цитирования на национальном языке в противовес англоязычным. Действительно, одним из принципиальных измерений научной политики любой страны является выбор стратегии ассимиляции/изоляции собственной национальной академической системы от прочих аналогичных систем. Самым важным элементом этой политики предстает выбор степени интеграции национальной статусной системы с интернациональной. Близко к полюсу предельной изоляции располагался СССР со своей идиосинкразической системой степеней, которые официально воспринимались как единственные существующие (Ph.D. не мог претендовать хотя бы на позицию доцента, не пережив долгой и временами почти неосуществимой процедуры нострификации), и ВАКом, который до самого последнего времени отказывался рассматривать любые иноязычные публикации как научные. Близко к полюсу радикальной ассимиляции оказываются некоторые постсоциалистические страны, статусные системы которых были полностью аннулированы, а единственными валидными провозглашены сигналы, выпущенные новыми метрополиями. ГДР, на территории которой после ее объединения с ФРГ любые символы академического статуса, кроме западногерманских, прекратили хождение, стала, возможно, наиболее драматическим примером. Полное слияние статусных систем подразумевает образование единого рынка академического труда, на котором обладатели обесцененных символов теряют какие бы то ни было шансы.[10]

Решение об использовании индексов цитирования как механизма исчисления статуса автоматически ставит любую академическую систему перед выбором – использовать какой-то из существующих индексов (по умолчанию, англоязычные Web of Science или Scopus) или разрабатывать собственный. Первое является радикально ассимиляционистским шагом. Включение не-англоязычных изданий в индексы происходит на совершенно нерегулярной основе, и их общее число там столь невелико, что сравнение цитирований публикаций на английском и всех прочих языках заведомо несправедливо по отношению к последним.[11] Учет же только англоязычных публикаций для большинства предметных областей будет сложно как-то оправдать перед лицом неизбежного недовольства тех, чья публикационная биография будет внезапно перечеркнута этим шагом. Наконец, предложение полностью перейти на английский в будущем очевидно поставит не-англоговорящих ученых в невыгодное положение, особенно в областях, в которых требования к языковой компетентности превосходят знание нескольких стандартных грамматических конструкций.[12] С другой стороны, создание собственного индекса требует дополнительных затрат и представляется несомненно изоляционистским шагом, признанием особых прав “национальной науки”. Что еще важнее, во многих условиях оно, вероятно, не решит проблему создания статусного символизма, защищенного от взлома.

И здесь возникает четвертое соображение. Взгляд на цитирование как на символизацию, исключающую или хотя бы нивелирующую неприглядные мотивы, по меньшей мере излишне оптимистичен. В качестве примера, достаточно процитировать длинный отрывок из одного из писем, оказавшегося в центре упоминавшегося выше климатологического скандала:

В этом была опасность того, чтобы постоянно критиковать скептиков (т.е. противников теории глобального потепления – М.С.) за отсутствие публикаций в рецензируемой периодике. Разумеется, они в конце концов нашли решение – захватить контроль над целым журналом! И что нам теперь делать с этим? Я думаю, нам надо отказать «Климатическим исследованиям» в том, чтобы считаться легитимным изданием. Возможно, нам надо уговорить всех исследователей климата не посылать туда статьи и не цитировать тексты оттуда. Надо также подумать, что нам сказать или чего потребовать от более адекватных коллег, которые сейчас в редколлегии…. Что думают остальные?[13]

Контроль над показателями цитирования со стороны одной из клик вполне возможен, если речь идет не о целой дисциплине, а об одной из субдисциплин. На уровне предметной области, в которой работает несколько десятков ученых, заложенные в них ограничения не сдерживают возникновения “цитатных картелей”, члены которых постоянно ссылаются друг на друга (и, что еще хуже, избегают ссылаться на кого бы то ни было еще). Более того, в дополнение к другим обитателям истэблишмента здесь возникает фигура всевластной редакции журнала, которая использует возможности, даваемые положением gatekeepers of science, для политического контроля над дисциплиной. Добавим сюда контроль над списком журналов, попадающих в базу – и мы заподозрим, что позиции властвующей в каких-то предметных областях элиты вряд ли будут сокрушены одним фактом использования индексов. Положение еще больше осложняется, если превращение публикаций и цитирований в доминирующий символ академического статуса происходило постепенно, так, что существующий истэблишмент успевал адаптироваться к изменениям. В продолжении этой статьи делается чисто умозрительная попытка реконструировать условия, необходимые, чтобы индексы цитирования сработали в желательном направлении даже в этой ситуации.


Упражнение в институциональной фантазии

Основным условием работоспособности показателей цитирования являются определенные параметры журнальной системы.

(1) Журналы должны быть полностью самостоятельными финансово и административно. Ситуация, когда журнал зависит от издающей его организации, очевидным образом ограничивает его свободу в выборе авторов. Помимо всех прочих эффектов, это способствует территориальной фрагментированности “пространств внимания” дисциплины – социальные стимулы читать “свой” журнал оказываются гораздо сильнее аналогичных стимулов читать “чужой”, и вместо предметных областей или теоретических лагерей национальное пространство научной коммуникации оказывается разделено на практически изолированные зоны.[14] Что покажут подсчеты цитирований в этом случае, полностью определяется тем, какие журналы будут включены в базу.[15]

Итак, представим себе, что возникла программа, обеспечившая поддержку нескольких (скажем, пяти) академических журналов внутри каждой дисциплины. Это финансирование покрывает конкурентную зарплату главного редактора, нескольких замов и технических работников, цену аренды помещений, покупки оборудования, полиграфии и рассылок по всем профильным учебным заведениям, а также исследовательским учреждениям, крупным библиотекам и профессиональным ассоциациям (что предполагает тираж не менее 1000 экземпляров), оплату труда сотрудников редакционного совета и редакционной коллегии и, возможно, ощутимые гонорары авторам статей. Будет ли этого достаточно? Нет – до тех пор, пока возможности редакции пользоваться своим контролем над этим символическим ресурсом в личных целях не будут радикально ограничены. Один из правдоподобных способов добиться этого мог бы выглядеть так:

(2) Финансирование по подобной программе должно пересматриваться каждые два-три года на основании данных обследования независимым центром. Основным показателем при этом должно быть среднее количество цитирований статей в данном издании в других профессиональных изданиях – импакт-фактор без учета журнального автоцитирования. Редакторы должны действовать под постоянной угрозой прекращения финансирования, если они отберут недостаточно интересные для самой широкой профессиональной публики статьи. Эта угроза должна быть сильнее любого административного и морального давления, которому они могут быть подвергнуты.

Исключение журнального автоцитирования принципиально важно, поскольку затрудняет создание простого сговора между группой авторов, интенсивно цитирующих друг друга, и редактором одного из журналов. Для редактора такой сговор не будет иметь никакого смысла, поскольку цитирующие друг друга авторы не принесут ему никакой пользы, а, наоборот, отнимут пространство, которое иначе могли бы занять привлекающие больше цитирования извне публикации. Цитатные картели превратятся в одну из основных форм организации научного сообщества – но этим картелям придется рассеивать свои публикации так широко, как возможно, и отказаться от попыток контролировать отдельные издания. В дальнейшем при периодических подсчетах может учитываться: (а) количество ссылок на журнал в других изданиях; (б) дисперсия этих ссылок – показатель должен быть тем выше, чем более равномерно распределены цитирования данного журнала в других[16]; (в) количество копий журнала (чтобы уровнять шансы изданий, получающих в настоящее время поддержку, и претендентов на их место[17]). Надо отметить, что использование такой схемы сдержек и противовесов имело бы одним из следствий существенное ограничение изолированности специализаций внутри дисциплины. Действительно, оно привело бы к проигрышу изданий, которые полностью покрывают какую-то предметную область или теоретическое направление – если все, кто специализируются на них, публикуются в этом журнале, то у него мало шансов привлечь цитирования извне, а авторов в данной области может быть не так много, чтобы поддерживать более одного издания. Там, где существование субдисциплин кажется нам необходимым и оправданным, вся эта схема может быть не слишком пригодной.

(3) Предусмотрев стимулы для редакций привлекать как можно более цитируемые статьи от как можно более широкого круга авторов, мы должны придумать симметричные стимулы для авторов. Это требует нового цикла инноваций. По прошествии времени, необходимого для того, чтобы редакции полностью освободились от старых обязательств и обновили свои портфели, публикации в избранных журналах должны превратиться в основной официально признаваемый символ академических достижений. Они могут стать основой новой версии ПРНД. Защита диссертаций по совокупности опубликованных статей (скажем, 3 для кандидатской, 10 для докторской) должна считаться полностью приемлемой и поддерживаемой практикой. Министерские рейтинги факультетов могут строиться на основании количества публикаций, показателей цитирования и среднего импакт-фактора для подразделений. Таким образом, организации получат значительный стимул для того, чтобы побуждать своих сотрудников публиковаться – но одновременно лишатся рычагов административного и финансового давления на органы этой публикации. И так далее, и тому подобное.

Чего описанная выше схема совершенно точно не может сделать – это вернуть мотивам публикующихся и ссылающихся невинность. С превращением престижных журнальных публикаций и цитат в них в основную разновидность академической валюты, количество стратегических соображений, сопутствующих их появлению на свет, возрастет многократно. Тем, кто хочет, чтобы эта сфера академической жизни стояла выше меркантильных мотивов, надо настаивать на запрете любого способа учитывать публикационную биографию при академической селекции. Только если ученые будут совершенно уверены, что публикации ничего не определяют в их карьере, те из них, кто продолжат что-то писать, будут писать без задних мыслей.

Но есть несколько других следствий, которые введение подобной системы, скорее всего, повлечет за собой:

(а) увеличение числа цитирований – до пределов, которые определят, вероятно, интересы редакторов. Легче всего предположить, что изменение цитатного поведения ученых, следующее за введением системы наподобие описанной выше, произойдет в направлении “эволюции кооперации” по Аксельроду. Ученые будут рассматривать ссылки как предметы обмена и, на первом этапе публикационной карьеры, рассеивать их как можно шире, затем ссылаться повторно на тех, кто сошлется на них в ответ, и так далее, и тому подобное.[18] Следствия этого процесса для обмена академической информацией неочевидны. С одной стороны, ссылки будут иметь все меньше общего с признанием реальных интеллектуальных влияний. С другой стороны, вольно или невольно этому процессу будет сопутствовать увеличение интереса к работам коллег – потребуется следить за тем, кто и что публикует, и получать хотя бы минимальное представление о каждом тексте;

(б) если подсчеты будут построены на русском индексе, то следствием будет рост относительной доли цитирований российских коллег, от которых есть шансы получить встречные ссылки в российских изданиях, по сравнению с коллегами иностранными;

(в) по аналогичным причинам, преимуществом будут пользоваться недавние работы ныне здравствующих (и, предпочтительнее, сравнительно молодых) ученых. Усопшие точно не ответят, давние статьи могут быть посвящены области, к которой их автор уже потерял всякий интерес, а молодые имеют шансы остаться в науке дольше, и поэтому кооперация с ними имеет очевидно лучшие перспективы.

(г) развитие транслокальных цитатных картелей, члены которых будут интенсивно цитировать друг друга. Это развитие, однако, вероятно, будет дополняться и интенсивным цитированием, направленным вовне – как основным средством стимуляции ответного цитирования, – в качестве индивидуальной стратегии их членов;

(д) укрепление дисциплинарных границ (положение междисциплинарных изданий в этой системе – в том виде, в каком она описана, – заведомо проигрышно). Кроме того, маловероятно, что среди чемпионов окажется издание, охватывающее лишь одну тематическую область, хотя это утверждение и требует проверки.

(е) изменение тональности научных коммуникаций и правил научного этикета. Поскольку индексы учитывают любую ссылку – даже ту, которая производится, чтобы засвидетельствовать клинический идиотизм цитируемого, – оптимальной стратегией конкуренции будет игнорировать работы противоположного лагеря вовсе.

(ж) некоторый консерватизм политики редакций, которые, скорее всего, будут предпочитать авторов, уже завоевавших признание. Поведение редакторов в этой модели в целом мало предсказуемо. Будут ли они, например, пытаться выстраивать собственные линии кооперации с другими журналами, поощряя цитирования статей в них в статьях в своем журнале, или изберут более конкурентные стратегии? Их поведение в этой ситуации кажется идеальной областью для экспериментов с применением теории игр.

Желательность всех этих изменений остается дискуссионным вопросом. Действительно, является ли повышение интенсивности коммуникаций между российскими учеными в ущерб изучению работ иноязычных коллег желательным? Или – хорошо или плохо то, что дисциплинарные границы будут в известной степени укреплены подобным использованием индексов цитирования, а субдисциплинарные – наоборот, размыты? Все это может служить темой для дальнейшего обсуждения, и предпочтительнее, чтобы это обсуждение отличалось минимальной умозрительностью – которой большинство статей ученых о том, как обустроить науку (включая, увы, данную) грешит. Есть несколько возможностей изучить эффекты статусно-символических систем – сравнительно-исторический анализ опыта разных академических миров, симуляции (или компьютерные, аналогичные используемым при дизайне аукционов и систем голосования, или экспериментальные), сравнительно-институциональные исследования разных форм социальной организации, которые могут выступать экспериментальными /контрольными образцами друг для друга (скажем, влияние учета цитирований на процессы построения репутаций и распределение внимания там, где их можно наблюдать едва ли не наиболее наглядно, – в блогах). И эту работу предпочтительнее проделать до того, как мосты институциональных революций будут сожжены.


Благодарности

Эмпирические данные, незримо присутствующие за всеми этими рассуждениями, собраны в рамках проекта “Институциональные изменения, экономическая адаптация и точки интеллектуального роста в локальном академическом сообществе: Петербургская социология после 1985 года” (поддержан Центром фундаментальных исследований ГУ-ВШЭ). Я хотел бы отдельно поблагодарить своих коллег по нему - Тимура Бочарова, Катерину Губу, Марию Сафонову, Кирилла Титаева и Льва Шилова. Многие вышеизложенные соображения кристаллизовались в беседах с Даниилом Александровым, Владимиром Волохонским, Алексеем Куприяновым, Владимиром Писляковым, Андреем Полетаевым и Марией Юдкевич, которые, разумеется, не несут за них никакой ответственности.

Автор - кандидат социологических наук, старший научный сотрудник Лаборатории образования и науки СПб филиала Государственного университета – Высшей школы экономики.