На заседании кафедры в МГУ, где я имею честь работать по совместительству, было объявлено о восстановлении старой советской практики оформления акта экспертизы на все публикуемые статьи и продемонстрирована его новая форма. Сотрудники в возрасте сразу же стали вспоминать былое, но для тех, кому немногим более сорока (и, разумеется, еще более молодых), это совершеннейшая экзотика. Завидую им!

Хочу, однако, поведать более молодым сотоварищам по науке о совсем не славном прошлом и привожу цитату из своей перестроечной статьи «Наука и демократия» («Вопросы философии», 1988, № 8): «Знает ли широкая общественность, что ученый может опубликовать научную статью только с разрешения своего начальства, даже если она не имеет никакого отношения к плановой теме и написана благодаря одному лишь энтузиазму? Законом это не предусмотрено, но, для того чтобы представить статью к публикации, надо оформить на нее акт экспертизы, в котором сказано, что в статье не содержатся сведения, запрещенные к опубликованию различными документами, и другие сведения, открытое опубликование которых может нанести вред советскому государству. Вторая часть этой формулировки уже сама по себе создает возможность для произвола. Руководитель организации, если он хочет воспрепятствовать публикации статьи, просто отказывается утвердить акт экспертизы на том основании, что не согласен с ее содержанием. Жаловаться при этом некуда. Чаще всего такое случается с теоретическими статьями, не содержащими никаких запрещенных к опубликованию данных, но задевающих амбиции руководства. Как-то ко мне обратился специалист по градостроительству и предложил стать соавтором его статьи на том только основании, что на работе ему не дадут акт экспертизы. Отказывали в предоставлении этого самого акта и многим моим коллегам, да и мне самому».

Так было в советские времена. Тогда был всесильный Главлит с разветвленной сетью территориальных и отраслевых подразделений, без разрешения которого ничто не могло публиковаться. Сам факт его существования фактически был государственной тайной: его нельзя было упоминать в печати; на зданиях, где располагались Главлит и его органы, не было никаких табличек, даже самых скромных.

Эти мрачные времена сейчас возвращаются. Сотрудники одного из институтов Уральского отделения РАН возмущаются тем, что их заставляют переводить на русский написанные на английском статьи на предмет оформления акта экспертизы, хотя эксперты английским владеют и перевод им совершенно не нужен, но при этом категорически отказываются обнародовать подобную информацию, опасаясь серьезных последствий. В МГУ переводить статьи с английского на русский пока не требуют, но ведь кроме английского есть и другие языки. Воистину, весомый вклад в развитие международных научных связей!

Да что мы, не знаем свою страну? Сегодня не требуют, завтра потребуют. ФАНО тоже было вполне лояльно к институтам в первый год своей работы, зато теперь совершенно с нами не церемонится. Между тем у ФСБ такие же ведомственные интересы, как и у ФАНО, там также заинтересованы в увеличении объема бумаг и соответствующем расширении штатов.

Всё, однако, совсем не так плохо, как может показаться на первый взгляд. Всё несопоставимо хуже. Научная общественность не разглядела за деревьями леса. Ведь главное даже не в бессмысленной трате сил и времени, например, на выполнение никому не нужного русского перевода написанных на английском статей, а в том, что воссоздается мрачный механизм, который в принципе не может работать в правовом поле и который в силу этого обречен стать источником самых омерзительных злоупотреблений, как это и было в СССР. Разве мало уже того, что ученому могут отказать в праве опубликовать статью на основании документов, с которыми он не может быть ознакомлен, поскольку не имеет допуска к секретным материалам? Каким может быть механизм обжалования такого отказа? Вопрос риторический — никаким. Как и в советские времена.

Представим себе, что в институте, где я работаю, введено оформление акта экспертизы. Я требую заверенную копию приказа, чтобы обжаловать его в суде. Разумеется, с привлечением правозащитных организаций, не исключая и иностранных агентов. У руководства института, которому придется отдуваться за вышестоящее начальство, едва ли есть самомалейшие шансы выиграть дело. Будет крайне затруднительно доказать в состязательном процессе с хорошим адвокатом, представляющим интересы истца (даже при самом благожелательном отношении к ответчику со стороны судьи), что научный сотрудник, не имеющий допуска к секретным сведениям и никогда его не имевший, может в своих публикациях их разгласить. Не легче будет доказать и то, что выполнение перевода тех или иных статей (хоть своих, хоть чужих) входит в его служебные обязанности.

Понятно, что судиться по такому делу нельзя, меня надо будет уволить за опоздание, прогул, несвоевременную сдачу отчета и т. п. либо создать мне такие условия, чтобы я ушел сам. Это будет печально не только для меня самого, это сделает омерзительным психологический климат в институте и никак не будет способствовать эффективной работе всего коллектива. Именно это происходило в начале 1980-х, когда мой непосредственный начальник подал заявление на выезд, а затем еще и занялся правозащитной деятельностью. Так что нет надобности напрягать воображение. Достаточно напрячь память.

Ползучее восстановление акта экспертизы — чисто полицейская мера, направленная на усиление управляемости и подконтрольности. Она имеет и важное психологическое значение: пойдешь ли на митинг, зная, что тебе скоро оформлять этот акт? Будешь ли там выступать с пламенной речью и давать откровенные интервью? Но главное в том, что подготавливаются организационные структуры и формируется психологический климат, потребные для восстановления полномасштабной цензуры. Ведь секретными инструкциями можно запретить публиковать любую нежелательную информацию, как это и было в советские времена, когда запрещалась публикация даже неблагоприятных сравнений с зарубежными странами.

Молодые не знают, что такое советская спецчасть, с которой в принципе нельзя было спорить, поскольку это щупалец КГБ, плевавшего на любые законы и подчинявшегося только высшему партийному руководству. На Урале спецчасть (она же 1-й отдел), судя по всему, уже набрала в академических институтах прежнюю силу. Акты экспертизы там требуют оформлять даже на беседы с зарубежными коллегами или переписку с ними (можно ли тогда отклоняться от утвержденного текста?).

Кстати, сотрудниками университетов и НИИ могут быть и иностранные граждане. Они тоже должны оформлять акт экспертизы? Им тоже надо будет писать отчеты о контактах с иностранцами, как это приходилось делать нам в советские времена? Если им не надо, то почему надо нам, ведь мы так же, как и они, не имеем доступа к государственным тайнам? Если власть действительно озабочена именно предотвращением утечки секретных сведений в открытую печать, то обязанность по оформлению акта экспертизы должна быть возложена на тех и только тех сотрудников, которые имеют к ним допуск.

Возрождая внеправовую тайную полицию, что неизбежно приведет к хорошо знакомому нашему поколению произволу, нас опять хотят лишить Родины, выпихнуть во внутреннюю эмиграцию тех, кто не собирается во внешнюю. Возвращение старой советской полицейщины несовместимо с модернизацией страны, с заботой о «человеческом капитале» (терпеть не могу этот термин). Мы можем играть за свою страну на международной арене, резко критикуя власть в вопросах внутренней политики, но мы не сможем этого делать, если будем ее ненавидеть.

Вячеслав Шупер,
докт. геогр. наук, вед. науч. сотр. Института географии РАН,
профессор кафедры экономической и социальной географии России
географического факультета МГУ






Додатково:

Інна Совсун: «У нас немає базових показників, на які ставки працюють наші викладачі, яким є реальний стан забезпечення університетів...»

Інтерв’ю заступника Голови ДІНЗ України: «Говорити про докорінну зміну взаємовідносин між суб’єктом і об’єктами інспектувань не варто...»